«Моцарт и Сальери»: литературный первоисточник как оперное либретто

С «легкой руки» А. С. Пушкина «моцартианство» и «сальеризм» стали широко понимаемыми символами двух полярных типов творца и творческого процесса, актуальными и по сей день. Один из них олицетворяет способ жить и творить, а другой — способ творить без жизни. Именно в этом случае возникает «вымученность» и холодность произведения, в котором есть все, кроме души.

Маленькая трагедия А. С. Пушкина отмечена поразительно тонким проникновением в глубины глубин духа моцартовской музыки. Что было тому причиной: тончайший ли внутренний слух А. С. Пушкина, или поэт угадал в композиторе родственную душу? Моцарт для него — гений музыки, ее олицетворение. И в этом нет случайности: А. С. Пушкин сам был один из тех светлых гениев, к которым относится и Моцарт, и Рафаэль…

В «Моцарте и Сальери» А. С. Пушкина нет ничего лишнего, второстепенного, случайного; гений в самом сжатом виде (а в произведении такая концентрированность достигает едва ли не высшей точки — это самая короткая из всех маленьких трагедий), зачастую через детали, может воплотить целостный взгляд на явление, выражая «большое в малом». Здесь важна каждая реплика для раскрытия характеров; видимо, поэтому Н. А. Римский-Корсаков использовал текст полностью.

Каким же предстает в пьесе гений музыки, перед которым преклоняются века?

«Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь…», — говорит Сальери. Но пушкинский Моцарт тут же приземляет пафос высказанного признания веселой репликой вполне раблезианского толка: «Ба! право? может быть… Но божество мое проголодалось». Возвышенное и земное моментально сжимаются в этой фразе в один неразрывный узел. Такой Моцарт мог одновременно писать устремленный в недосягаемую высь «Реквием» и потешаться над собственным сочинением в исполнении слепого скрипача. «Ты, Моцарт, недостоин сам себя» — заключает Сальери.

В этой диалектичности видится гений композитора — в соединении сложности и простоты. Приведя слепого старика — скрипача, Моцарт обращается к Сальери:

«Слепой скрыпач в трактире

Разыгрывал voi che sapete. Чудо!

Не вытерпел, привел я скрыпача,

Чтоб угостить тебя его искусством».

Затем композитор торжественно обращается к скрипачу:

«Из Моцарта нам что-нибудь!».

Старик играет мелодию знаменитой арии Церлины из оперы «Свадьба Фигаро», а «Моцарт хохочет» — как сказано в пушкинской ремарке. Этот хохот — счастливый смех гениального мастера, получившего «доказательство» признания у простых людей.

Эту идею «искусства для всех» А. С. Пушкин обозначает в трагедии не на прямую, а как бы «от противного», противопоставляя ей мысль Сальери: «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля».

Моцарт в пушкинской трагедии — художник, который не должен идти от умозрительных теорий. Здесь обязательно должны включаться сердце, интуиция, чувства. В его речи, в отличие от Сальери, нет философских сентенций, нравственных или эстетических деклараций. Его лексика импульсивна, эскизна, наполнена непосредственными впечатлениями на жизненные ситуации («Смешнее отроду ты ничего не слыхивал…»), реакциями на настроение («Ты, Сальери, / Не в духе нынче. / Я приду к тебе / В другое время»), разнообразными эмоциями — от детской веселости до страхов и мрачных предчувствий («Мой Requiem меня тревожит», «Мне день и ночь покоя не дает / Мой черный человек»).