Историко-психологический портрет М. Равеля

Закономерно, что война обострила патриотические чувства Равеля, его горячую любовь к французской культуре, его приверженность к исконным традициям французской музыки, живую связь с которыми он так великолепно сумел доказать в «Надгробии Куперена». Но в дни войны и в последующие годы Равель страстно защищает самобытность каждой национальной культуры, право каждого народа на уважение к его искусству, в котором воплощается дух и национальный характер данного народа. Эти идеи Равель выражает не только на словах, но и в творчестве, в темах и характере своих произведений, проявляя свойственное ему изумительное постижение национального духа не только своей, но и чужой народной музыки. Он вновь обращается к испанской тематике, не перестаёт восхищаться русской музыкой, наследником которой он также считал и Стравинского, с которым ему удалось общаться и работать.

В 1928,31-32 годах Равель гастролирует в США, Австрии, Германии с известной пианисткой Маргаритой Лонг, которая была ярой поклонницей и великолепной исполнительницей его произведений.

В последние годы жизни болезнь, которую Равель долгое время скрывал от всех, быстро прогрессирует, однако это не мешает ему вести активную жизнь, путешествуя и общаясь со своими друзьями. Равель неизменно тяготеет к молодежи, настроения которой его живо интересуют. Равель удивительно терпим и благожелателен к ней; он признает право молодых на дерзание, поиски, критическое отношение к предшественникам. Музыку Равеля нельзя было назвать, вчерашним днем искусства и сдать в архив, так как она полнокровно жила в концертах и театральных залах. В запальчивости кое-кто из молодёжи неоднократно позволял себе в печати резкие, а то и грубые выпады в адрес Равеля, что немало его огорчало. Несмотря на это, Равель проявляет много доброй воли, чтобы сблизиться с молодыми композиторами, выступавшими в 20-х годах, чтобы доказать им, что он не только не чужд их исканиям более простого, мелодически обнаженного стиля, но разделяет эти поиски, пытаясь вместе с тем предостеречь их от крайностей.

Известно, что Равель не был чужд дендизма — в одежде и, особенно в духовной жизни,— воспринятого им от Бодлера и Барбе д'Оревильи, двух любимых его писателей. Бодлер сыграл существенную роль в формировании его эстетических взглядов. Равель придавал большое значение качеству, покрою, уместности своего костюма и его соответствию изменчивым требованиям моды. У него постоянно были наготове два смокинга — один в Монфоре, другой в Париже, чтобы в случае надобности иметь под рукой вечерний костюм.

Он был по натуре добр, отзывчив, сострадателен, всегда готов помочь. Он верен своим привязанностям, верен также своим взглядам, мнениям, особенно в тех случаях, когда это требует мужества и твердости. Несмотря на свою крайнюю перегруженность работой, он никогда не забывает послать несколько теплых, сочувственных слов друзьям, если знает, что у них горе.

Он очень впечатлителен: Виньес рассказывает, что еще в молодости, слушая вступление к «Тристану», он не мог сдержать слез. На втором представлении «Весны священной», репетиций которой он ни разу не пропустил, он также плакал от волнения. Его глубоко затрагивало все, что так или иначе касалось Стравинского, перед которым он испытывал искреннее восхищение.

Равеля не раз упрекали в сухости; он был, напротив, сверхчувствителен. Когда разразилась война, он ни на минуту не забывал о причиняемых ею страданиях; он был глубоко человечен и не мог оставаться равнодушным к чужому горю.

Он обожал детей, особенно дочку и сына своих друзей Годебских. Они получили от него сказочный подарок — «Матушку-Гусыню». Когда Годебские отправились в путешествие, он, не заставляя себя просить, взялся опекать их детей. В его душе было что-то детское. Отсюда его интерес к всякого рода автоматам, его пристрастие к игрушкам, которые он часто дарил своим взрослым друзьям, думая, что доставляет им такое же удовольствие, какое испытывал сам.

Благодаря силе воображения он воспринимал окружающее особенно глубоко и живо, что свойственно всякому художнику. Неповторимое своеобразие музыки Равеля было непосредственным выражением его личности, а отнюдь не жаждой оригинальности во что бы то ни стало. Его творческая фантазия была одновременно своевольна и рассудочна; то, что в его музыке возникало бессознательно, всегда подчинялось трезвому контролю законов музыкального ремесла. Каждое, даже наименее значительное из его произведений, подчинено неумолимой логике и построено в полном соответствии с безупречно строгими принципами архитектоники. В то время как Дебюсси прилагал все усилия, чтобы завуалировать структурные грани своих произведений, Равель, наоборот, показывал их как можно более четко.