Под «знаком» рока

Тем не менее, мы подходим к одному из самых трогательных лирических образов симфонии – второй побочной (ц. 41, пример 17). Она появляется только один раз, но ее местоположение приходится на самый центр части, а если говорить о всей симфонии в целом, то на третью четверть формы – точке «золотого сечения». Во всех смыслах ее положение весьма значительно, здесь как бы «собираются» все основные образы произведения. Ее окружает (предваряет и завершает) траурное звучание хорала. Внутри эпизода неоднократно звучит тема смерти, а сама побочная в процессе развертывания сливается с тематизмом «духа творящего».

Распевная мелодия темы, изложенная широкими интервалами, в спокойном темпе и ровным ритмом, дает ощущение воздуха, свободы, тональность (Des

-

dur

) не только объединяет ее с побочной первой части, но и «навязывает» ей семантическое значение этой тональности, вполне уже определившейся в первом «акте» драмы.

Итак, вторая побочная становится точкой сближения, пересечения всех лирических линий симфонии, а также лирической вершиной цикла. Но идеал недостижим, он противопоставлен действительности, которая обнаруживает себя, вторгаясь в изложение побочной зловещий мотив «судьбы-смерти» предрекает скорую и неумолимую развязку.

Реприза начинается с темы рока (ц. 46) в своем основном – жестком звучании. В ней происходят на первый взгляд незначительные, на самом же деле важные изменения, символичные в контексте эпохи: в верхнем голосе появляется движение по уменьшенному септаккорду, а в нижнем – по увеличенному трезвучию. Именно такое объединение уменьшенного и увеличенного ладов в единую систему было претворено Римским-Корсаковым в его поздних операх. В «Сказании о невидимом граде Китеже» такой уменьшено-увеличенный лад несет собственное образно-смысловое значение и символизирует «бездну», разверзающуюся перед героем (финал III действия оперы).

Трагическая развязка уже обозначена, но лирический герой Мясковского предпринимает последнюю попытку преодолеть предназначенное. Главная и побочная звучат непосредственно друг за другом, без вторжения иных «разрушающих» сил. Вновь в пределах побочной разворачивается «борьба» двух космических сил пролога, но и на сей раз победа остается за силами рока, а нового взлета уже не последует. Фактура «завоевывается» темой «судьбы-смерти», имитационно проходящей во всех голосах. Так – все действующие силы драмы «собираются»: лирический герой; зловещая предопределенность судьбы; а также две космические силы, которые на протяжении двух актов вели борьбу за судьбу героя, - чтобы возвестить о катастрофе, неизбежность которой была уже давно предсказана.

Тема «судьбы-смерти» подводит нас к коде – и по объему, и по тематическому материалу, соответствующий отдельной части. Если вступление мы назвали прологом, то коду заслуженно следует назвать эпилогом цикла, завершающим драму. Открывает ее сдержанно-скорбный траурный марш (ц. 56). А далее излагаются все основные темы симфонии, только напоминая о себе: первая побочная, как островок несбывшейся, обреченной надежды (ц. 56, т. 13); отголосок темы «духа творящего», в его лирическом «интровертном» варианте, объединяющийся с интонациями второй побочной – темой недоступного идеала (т. 7, до ц. 57); тема рока, ее первый нисходящий мотив, данный в увеличении и звучащий тяжело, грузно; непосредственно к нему примыкают элементы темы «предначертания» из первого пролога, и становится окончательно явным их образно-смысловое родство.

Наконец, как бы обессилев, марш начинает «никнуть», звучность стихает, темп замедляется, инструменты постепенно «выключаются». Отчетливо слышится лишь мерный шаг у низких струнных, поддержанных литаврами. В самой тишине, устало сникнув, в последний раз появляется тема «судьбы-смерти», ставя точку в свершившейся драме. После нее остается лишь неясное, затухающее «рычание» басов траурного марша. Но стихают и они, сменяясь тишиной, молчанием, небытием. «Дальнейшее - молчание».

Какова же окончательная картина прошедшей перед нами драмы? Не случайно, возможно, при кажущейся понятности и «традиционности», она оказалась произведением очень сложным для понимания. После проведенного анализа встает проблема целостной интерпретации концепции симфонии, в которой сплелись закономерности разных видов драмы и типов драматургии: драмы конфликта лирического героя с роком как внешней силы – и вместе с тем его внутренней драмой. «Осложняют» эту драматургию и черты космогонии (человек между Богом и Дьяволом), с трагической предопределенностью исхода «земной» драмы. И, наверное, не случайно проницательнейший исследователь, друг и глубокий ценитель произведений Мясковского Б. Асафьев так и не смог дать ей непротиворечивого толкования: «Композитор не нашел разгадки смысла своего бытия, потому что враждебные силы, таящие может быть вне, а может быть в глубине его собственной души, воспрепятствовали выявлению и полному раскрытию его личности и созданию гармоничного мироздания» (81, 25).